Ксю
Старожилы, судя по речевому штампу, забывшие больше, чем обязаны помнить по штату, такой беспощадный май отнесут к событиям летописным, вспоминаемым как вехи войны или, на худой конец, потопа. Жара становилась напастью уже мистической - как египетские казни. Сгорали кондиционеры, тёк асфальт, и вымерли пляжи на еле шевелящей жабрами кисельной реке. Частные лавочки сдвигали работу к вечеру, а государственные привычно тянули лямку, тепловыми ударами не превысив пока порог начальственного человеколюбия. Город прятался по норам, ночная жизнь затмила блёклую европейскую мишуру, но не спасала от потного эха дневного экстрима.
Выходить не хотелось, но он и так, отдав уроки, больше часа принимал оркестровые партии у самых своих талантливых, тихо свирепея от привычной безнадёги делания из дерьма конфетки. Мода на "музыкалки" благополучно уходила в старожильские предания, а вьюноши от Моцарта, став лауреатами международных игрищ, бросали всякие консы и гнесинки, в тотальной невостребованности поиграв в подземных переходах. В конце тысячелетия страна, в которой над духом куражилось брюхо, толкало моцАртов в купи-продай...
На крыльце он столкнулся со своей бывшей ученицей, года два уже подрабатывающей иллюстратором в его оркестре, и, неожиданно для себя, предложил ей выпить по рюмочке кофе в городском близлежащем парке.
- Ой, Влас Владиславович, я только на минутку забегу за справкой в бухгалтерию.
Проводив взглядом её ладную небольшую фигурку, он подумал, что комплекс Пигмалиона его ещё торкает. Что может быть эротичнее музыки... кроме, разве, её преподавания. Урок и репетиция как проникновение в самое таинственное и наркотическое из искусств столь часто балансируют на подсознании, что музыкальность - частный случай чувственности - лишь резонансом губ и пальцев с душой утишает мазохизм профессии. Он посмеивался над апломбом коллег: "Нет - это не Бах!", расчисливающих фуги арифмометром правил и в упор забывших, что космический мужик настрогал два десятка детишек... Сколько раз, уча доставать жестом музыку - из себя и ауры над пультом, он влюблялся в свои создания. Его уроки и концерты не отличались друг от друга по степени электризации и кайфа. Ксения не была в числе самых музыкальных. Скорее, наоборот. Он два года дёргал за все ниточки души и тела: от баек Бунина и Маркеса до чуть ли не урочных танцев живота - хорошенькая куколка-блондинка не могла погладить музыку по голове, попутно не свернув ей шею. Печально сознавая, что легче научить дирижировать медведя, он, выставляя оценку за семестр перед выпускным курсом, вместо разбора госпрограммы пожелал ей летом влюбиться и быть брошенной к концу каникул. Каково же было его удивление, когда после первых сентябрьских уроков - тьфу-тьфу, не сглазить! - спросил, что с тобой, девочка, и она, хихикая, ответила, что выполнила задание. Не дотянув до его "звёздочек", она значимо выше уровня своего начала закончила училище и на выпускном подарила ему такой поцелуй, что старина Фрейд с достоинством скрипнул костьми, намекая, что лишь он нашёл философский камень.
- Как жисть-то в этом пекле, Ксю? - спросил препод, разливая по бокалам тёмное и вязкое вино.
В кафе "Над озером", ехидным маем униженном соседством с лужей, никого не было, кроме повара, варганящего им закусь, и уткнувшейся в телевизор официантки.
- Да вот замуж подаюсь-поддаю...сь. Парень укатил на полгода - на заработки в Мурманск.
- Что-то быстро ты нагулялась... Это не тот, кто удивил образцовым выполнением летнего задания?
- Ну, Вы вспомнили... Тот действительно, как по нотам, разыграл Вашу партию, хотя ни одной нотки, козёл, не знал.
- Мне грех поминать его столь ласково - ведь почти коллега. И ведь каков результат...
- Так по чьему рецепту-то... Совратили Барби. А помните, как Софка, когда Вы меня тормошили, захватив часть её урока, заорала: "И чего Вы с этой старухой возитесь!?"
- Оценила теперь моё ангельское терпение? Когда шестнадцатилетка девятнадцатилетнюю с полным осознанием временнОй бездны старухой кличет
- ... то в двадцать два и замуж невтерпёж. Уж...
- Мдя... Покатилися годочки на Большой Каретный...
- Не плачьте, ВВ! Какие , блин, годочки... Даже Софка Вас за старика никогда не держала. Всё повторяла после уроков: "У меня от этих ВВВ опять дрыжики побежали..."
- Вот, мэм, почувствуйте, как говорится, разницу... Ты-то на выпускном лишь чмоком отделалась.
Ксения с затаённо-ленивой, снисходительной и чуть пофигисткой улыбкой скользнула по круговой скамье, винными губами слепилась с его ртом, порхнула язычком и укатила в "эти глаза напротив"...
- А это проценты...
- Чтоб я в кассе только такой валютой получал!.. Да и обчеству не рано ли в инвестициях отказывать?
- Обчество пусть губу не раскатывает: мы пэтэушницы, чай, элитарные...
Он прошёл к холодильнику мимо дремлющей официантки и принёс уже бутылку зеленОго.
- Ой, Влас Владиславович, кто-то меня только на рюмочку кофе соблазнил... Я на часок ведь вырвалась: бабушка очень плоха, раньше за ней ходили с родителями по очереди, а сейчас ДМШ учебный год закончили - мне одной и тянуть.
Телевизор взвыл рекламой и погас.
- Тогда накатим за бабушку!
- Странно, мы уже второй бутылкой радиацию выгоняем, а - ни в глазу... Не-а - это не намёк! - закричала она, когда он щёлкнул по мелодично занывшей бутылке и проснувшаяся официантка тут же добавила, с истовым: "Бог троицу любит".
Ксения открыла сумочку и, достав ключ с привязанной тесёмочкой, повесила его себе на шею.
- Предусмотрительная я...
- Не потеряешь - не найдёшь, а найдёшь - порастеряешь, - перешёл он на соломоновы песни.
Третья, с лёгкой руки размочившей счёт официантки, оказалась для Ксю бронебойной.
- Вот дура, - захныкала она. - Сколько раз себе говорила: не умеешь - не пей; сколько раз этот "на посошок" меня трахал. Тащите теперь на остановку.
Пока шли по парку, ей стало лучше, и выглядела она вполне сносно. На остановке отвергла все его предложения довезти до дома. Телефон-автомат был кастрирован, мобильники ещё не докатились до нашей обочины, а такси - как всегда: днём с огнём... Автобус подошёл на удивление быстро, и Ксения, вдруг цепко ухватив его, потащила за собой. В салоне она опять поплыла, и, прижавшись спиной к двери, он держал её почти на весу. Автобус трясся по разбитому булыжнику окраин, и несколько тряпочек на её теле были совершенно невразумительной преградой. Презрев жару и почти полтора литра на грудь, он почувствовал, что стремительно начинает пьянеть от неё... Как она не промазала остановку, как топали, проклиная сдохший лифт, на последний этаж... Вытащив ключ из сумочки, она отперла дверь - въевшийся в стены, утяжелённый жарою, осязаемый запах экскрементов и разлагающейся плоти добавил на нос несколько атмосфер. Она кинулась в левую комнату:
- Бабушка, прости... привела...
Он прошёл дальше по коридору, мельком увидев дрожащие над одеялом старческие руки, и уже у дальней комнаты вздрогнул от ощущения оглядывания - такого плотного и обессиливающего, что задержавшиеся хвосты и копыта мнились спасением.
- ... иди...
- ... я боюсь...
- ...удет радостно...
Ксения вышла с горшком в руке и, кивнув ему, чтобы он заходил в её комнату, выпростала содержимое в унитаз. И тут её скрутила рвота. Услышав характерные звуки, Влас оторопел у входа в комнату, раздваиваясь в желании помочь и деликатности невмешательства в столь интимный процесс. Попереминавшись несколько минут с ноги на ногу и не слыша продолжения, он вошёл в оказавшийся совмещённым туалет и увидел лежащую на кафельном полу и беззвучно плачущую Ксю. Спустив унитаз и подтерев вокруг, он приподнял голову и грудь девушки над краем ванны и умыл. Ксю зафыркала и, обвив руками его шею, потянула на себя. Сползая на пол, он попытался левой ладонью притормозить по плитке стены, но зацепился затылком о выступ ванны и не то, чтобы выключился, но зажмурился на минуту от боли. Открыв глаза, увидел, что мини-юбки на Ксю не было, а чёрные трусики недоумевали, почему их забыли на щиколотке правой ноги. Лёжа на спине с закрытыми глазами, указательным пальцем левой руки Ксения вдавливала сосок, который тут же, как ванька-встанька, отважно ей перечил - не без помощи правой ладони девушки, вибрирующей внизу живота. Влас ошалело уставился на странно удлинённый серп плотно сомкнутой щели: не просто выбритой, но столь неестественно гладкой, без намёка даже на точки волос, что если бы он не знал её возраст, то подумал, поверив взгляду, о нимфетке восьми лет. Пальцами ноги цепко ухватившись за его тенниску и превратив стрекозу правой руки в продолжение тяги, она вспыхнула взглядом и, завалив, наконец, на себя, впилась таким задыхающимся поцелуем, что опять закряхтел-заскрипел мудрый Фрейд: нет, паря, выбора...
Она так доверчиво, по-родственному, прилаживалась к нему, что потянуло инцестом. Бережно и медленно, смакуя каждый сантиметр ей прохладной глубины, он скользил, растворяясь в ночном море, а она приподнимала голову и, отодвигая затылком его грудь, распахнутыми и застывшими глазами смотрела, как её насыщает нескончаемая змея. Не вскрикивала, а часто-часто дробила вдох, когда накатывала сладость, затем, сомлев, откидывала голову на пол, туманилась взглядом, и мужчина слизывал влагу с её ресниц. Он даже немного удивлялся, как просто и в лад она угадывала его ощущения и, танцуя этот танец, предвосхищала и соглашалась с любым его па. Он ломал ритм - и она попадала в такт, он останавливался, задерживаясь, в её глубине - она томительно и нежно обволакивала, пожимала и посасывала его там, шепча ему на ухо: "Я Вас целую..." "Ты бы хоть сейчас не выкала" - ловил он её шепчущие губы, а она уворачивалась, подставляя ему грудь и начиная дрожать подбородком... Что-то менялось в уплотняющемся поле их маленького пространства. Пальцы Ксю бегали по его спине, она недовольно и жалобно постанывала, когда он всё чаще задерживался, и, догоняя его на выходе, уступами завоёвывала угловую высоту. Чем выше - тем труднее он проталкивался, а она, подняв его уже на уровень унитаза, начала кричать, как обиженный зверёк: волны, пронизывающие её, не совпадали с толчками мужчины, ей мучительно захотелось сжать бёдра, чтобы безраздельно принадлежать тому божественному лингаму, который всегда был в ней и который зажигал звёзды и ёлку, когда её трахали как сучку или любили, как этот поседевший мальчик, - вечный паж шлюхи-музыки и своих галатей... но почему влажные жабры не замирают, как обычно, после дюжины вздохов... эта истома невыносима... бабушка, я умру... - "Замри!" - и хватаясь, чтобы удержаться, за воздух, Влас почувствовал, что двигаться не надо: вакуумный, цвета тёмного вина, насос выдаивал до изнеможения... Он видел, что опрокинутое, смазанное гримасой лицо Ксю и убегающие паруса грудей, библейского мрамора бёдра, в шоковом захвате державшие его на перекинутом в иное измерение мостике, существовали вне времени, в этой Вселенной оставшегося только в пульсирующей точке их соития. Всегда предпочитавший более процесс, нежели разрядку, он молил об опустошении, содрогаясь, как берег, под ударами её прибоя. Благодаря эту девочку за никогда не сочетавшиеся в нём и ею примирённые божественный и земной смыслы бытия, он сгрёб её в мучительном коллапсе... Как заклиненный кобель, до боли дёрнутый вниз за резким шлепком её ягодиц о кафель пола, он обнаружил, что выйти из лона не может. Светясь изнутри, Ксю безмятежно спала.
Не веря в собачьи страшилки, Вадим дёргался, пока, фонарея, не убедился: туда можно, оттуда - на три четверти... Неугомонный, хотя и сильно озадаченный дружок его по принципу: чего тут думать - долбил и долбил обмякшее и хлюпающее, теряющее очертания, исчезающе искажающееся тело, засасывающее его со всеми остальными ненужными подробностями и довесками. В каком-то свихнувшемся алгоритме, калейдоскопом текучих и рваных промежуточных образов, под Власом проявлялись то немного испуганная, туго раскрывающаяся и прислушивающаяся к ожиданиям девочка, то азартная и аритмичная тинейджерка, то сладкая и шёлковая внутри Ксю, то грубо имеющая его, бездонная, как смерть, старуха... И в этой ярящейся, до нереальности жуткой и похотливой случке самым невыразимым сладострастием и радостью была последняя... "Да, милый, да, сынок, ещщщё..." - шелестела медиумом спяшая с блуждающей улыбкой и видящая себя женой Ксю. Групповуха начала ускоряться, бесчисленные женщины мгновенно насыщались его неожиданным приапизмом и уносились, вскрикивая колокольчиками... Он перестал видеть и ощущать себя ниже пояса и с ужасом заметил, что у Ксю начал вспухать живот. Тонкий вопль женского счастья донёсся из комнаты ксюшиной бабушки, Вадим рванулся, вытаскиваясь, и прижался спиной к каменной кладке вентиляционной трубы на крыше дома.
Воздух кипит от режущей его и орущей вороньей стаи, и чуть снизу крона высокого тополя почернела от птичьей плоти. Ослепительная тяжесть солнца и смог раскалённого рубероида - и Ксю в шагреневой тени от трубы, на лёгкой курточке у его ног, выходя из сна, сдвинула топик и ласкает левую грудь. Из под недоразумения, названного мини-юбкой, выглядывают вдавленные в альбиносную кожу тугие чёрные трусики. Не выдержал, заменяет её пальцы своими губами. Не открывая глаз, она приподнимает таз, помогая ему спустить чёрную тряпку ниже правого колена. Невозможная, почти до пупка, сомкнутая щель, над которой никогда не курчавились волосы. Сука-напарник не разделяет восторга, и приходится буквально вмякивать его в створки. Сразу, не тратясь на узнавание, в какой-то лихорадочной инерции дежа вю она подаётся навстречу, подставляя поочерёдно груди его рту. Вдруг кусочек металла касается губ... Ключ!!! Член, мгновенно обидевшийся на три часа в парилке крыши и неопорожнённое вино, тут же сбежал, оставив Ксю во фрустрации, а Власа со вспоминанием, как перед дверью Ксю никак не могла найти в сумочке ключ, её стошнило, и мужик этажом ниже начал материться, увидев заблёванные ступеньки лестницы, и он дёрнулся к мужику, которого жена тут же затащила в квартиру, а он подсаживал полуспящую Ксю по металлической лестнице на крышу и укладывал её в тени трубы, затем вытирал придверным ковриком следы их загула и сидел на солнцепёке, сторожа Ксю...
Поцеловав несколько обиженную девушку, он поплёлся вниз и, протопав лестничный пролёт, услышал женский крик:
- Ты где была, шалава!? Бабушка умерла...
Дико заныл затылок.