Рондо
Запрягай-ка, тятька, лошадь
д-да самую лохматую-у-у,
а я сяду и поеду -
цыганочку сосватаю...
Две гитары голосили над пыльным просёлком, и вороньё гонялось за лабуховыми душами, выоранными в невесомость падающей ночи. Места в скрипящей и звенящей, забитой почти до краёв "Солнцедаром" телеге им вдрызг не хватало и приходилось пьяной аурой тащиться за цыганистым этим табором. Четвёртый курс ехал на смотрины первокурсниц. Оля Морозова растеребила вениковы уши одами умопомрачительной подружке-синеглазке, отработавшей распределение после училища и поступившей в консерваторию на хоровое отделение. Пропахав треть "картошечного" сентября за невидимок-колхозников и наслушавшись нежных бригадирских матюгов о неотвратимом вскорости возвращении городских белоручек к заброшенной земле - жрачка, она, чай, не на асфальте растёт - студенты проникались классовой презрительностью к негармошечной музыке и понимали сермяжную правду развитого соцроялизма и его политической, ох, экономики...
Распаренный летом сентябрь, впрессовывая тяжёлый земляной дух в облезшие шкуры, вечерами был сосуще томителен и вкрадчиво нежен. Сокурсницы казались уже обыденными, деревенские девахи давно сбежали из полувымершей деревни, и чтобы погусарить, приходилось, отстояв раком световой день, трястись в колымаге, зорко доглядывая, чтоб не юзали заботливо проложенные сеном бутылки.
Тятька мамку запрягает,
лошадь вожжи под-даё-о-от,
тятька лошадь поцелует,
мамка гоголем пойдёт.
Вай-вах-вах - зачем раньше времени вылавливать черпак, зачем мамка обижать... Гитаристов и возницу тож уважили, и в неожиданно пролитой тишине за бортом плывущего без руля и ветрил корабля распустились звёзды.
Знакомство определённо удалось: телеги не хватило... Витька Малых и Сержа Соколова цепко прибрали хваткие тростиночки. Витёк погиб сразу и на всю жизнь, Серёга тоже развалил 47-ю, через год покинув общагу, потом развёлся, схлопотал инсульт и пошёл на второй срок, до того долго проживая с сыном, бывшей женой и её мужем в одной квартирке. Веник в тот период как-то проездом навестил блистательного и всегда внешне успешного Сержа и не узнал в закрывающей весь дверной проём гигантше хрупкую и миловидную тростинку. Валя обиделась, намекнув, что из хвалёной их бывшей комнаты только Витя - идеал, а остальные трое и на засранцев не тянут. Выпили за четыре колеса той сентябрьской телеги, что укатились в разные сторонки, а причины и выяснять-то ни к чему. А когда пришёл Серёга, то и говорить стало как бы не о чём...
Брошу пить я, брошу карты,
в шумный город я пойду,
брошу жизнь свою цыганскую -
черноокую найду.
А Веник всё высматривал синеглазую, которая, презрев смотрины, бродила около деревни, декламируя-уча к концерту в сельском клубе "Хорошую девочку Лиду". Уже под утро утрамбованный в телегу Веник увидел подошедшую к костру новенькую. Подружки защебетали, укоряя и показывая на пролетевшего жениха. Она обернулась, сняла косынку, и над распущенной, хлынувшей ниже пояса волной ударил небесный луч. Выдернутое вениково сердце покатилось было по нему, но хорошая девочка Леночка отвернулась, и оно опять тяжело застукалось в рёбрах. С детства привыкшей к обожанию кулёма-Веник был настолько не в такт, что она не могла себя перебороть и убегала, когда уже в общежитии он терялся в её комнате. В воздыхателях Веник был не одинок, но планку принца не взял никто. "Зачем нам этот Венедиктов?" - приговаривла Анна Павловна, учительница примерной студентки, и обе соглашались с мягким статус-кво. Но покоробленные противоестественной неприступностью подружки, которые не лелеяли одиночество, хлопотали за Веника. И принцесса по своей вере, что любовь надо заслужить, начала позволять мальчишке идти в допускаемом направлении.
- Как "заслужить"? - удивлялся оскорблённый за любовь.
- Преклоняться-восхищаться-ослепляться-обожать... И ослеплять. Как Петрарка - поклонением чуду...
- А чудо в забитой своей серости наливало бока, спало с постнейшим человечком и вряд ли страдало комплексом неполноценности, не читая сонетов.
- Вот-вот, а будь Лаура женой Петрарки - был бы он Петраркой?
- Да! Всего лишь не было б Лауры...
Всеми лапами и потрохами отдаваясь чувству, Веник не признавал крепостей и не принадлежал к тем великодушным натурам, которые упиваются и неразделённой любовью. Не дорастая в своей нетолерантности до однополых изысков, он равно чурался и платонических женщин. Но здесь поручик Ржевский печалился о нём и не пришпоривал. Петрарковская тягомоть тянулась до декабря: оказалось, что родились они с разницей в два дня. Обнаружив на своей кровати план, как найти клад, он вымерял шагами коридоры общаги и под хихиканье случайно попадавшихся и напрашивающихся в помощницы девАх шарил под подоконниками и за унитазами. Пропахав четыре этажа, следопыт у себя в комнате, за тумбочкой, нашёл открытки Эрмитажа и поздравление с днюхой. Зацепиться за жест и пригласить девушку в кафе не удалось - она исчезла. Подавив желание в её же духе погонять любительницу головоломок по этажам, он просто положил ей на кровать плюшевого зайца с полупророческим стишком в лапах:
Зима кругами нас водила:
не добежали до огня...
Я приходил, ты уходила,
меня в мальчишестве виня.
И что с того, что также брежу
и каждый год ловлю твой взор,
надежду по-мальчишьи тешу
с всезнанием твоим на спор.
Зачем мне это наважденье,
фантазий глупые мечты?
Ведь даже и грехопаденьем
меня не отпустила ты.
В огромных мелочях застывший,
смеюсь, убитый наповал
в снегах, что также непостижны,
как снежных плеч твоих овал.
И нет ни счастия, ни горя -
лишь повторяется роман,
пока сквозь нас позёмку гонит
и кружит голову зима...
Что-то в этом кружении и соприкоснулось. В фойе консерватории были ёлка и танцы. И когда он пригласил её, шумная толпа на маленьком пятачке перед концертным залом стала нематериальной, а они летали, и он, могущий жестом сделать видимой любую музыку, но в танце фарсово неуклюж, не ощущал ни себя, ни её, держась лишь за воздух и сияющий взгляд. А затем они сбежали в бар гостиницы "Юбилейная", после которого валялись и целовались в снегу на набережной...
Некстати и не вовремя придвинулась сессия, и оторвать отличницу от конспектов стало невозможно. Она пропадала в Ленинке, и он, поддавшись заразе, тоже изображал рвение в учёбе, лишь бы находиться рядом. Но штудировал не классиков марксизма, а кропал ей стишки, для эти мгновения в торопливом конспекте. Уехав на каникулы к себе в Полоцк, она обещала досрочно вернуться, чтобы покатить с ним и оркестром университета, где он дирижёрствовал, на фестиваль в Ленинград. Провожая её, он душил в себе предчувствие, а встречая, увидел, что оно сбылось. Сидя в театральном кафе, он, сжав зубы, слушал её восторженный рассказ. Она в компании познакомилась с высоким красавцем-фотокорреспондентом, который и сам влюбился, и ей вскружил голову. Лена показывала Венику сумасшедшие свои портреты, а он всё наливал себе и не мог есть. И всё уже у полочан слаживалось, но вдруг оказалось, что участник международных конкурсов банально женат, а для неё здесь табу, и она каблучком его, каблучком... Дурацкая мужская солидарность добавилась к вениковым страданиям, и он, буркнув: "Так ты и меня когда-нибудь каблучком?", потёк в общежитие. В пустом четырёхэтажном здании он тупо лежал на кровати, а она сидела рядом и не пыталась разрешить скрежещущий диссонанс. Мельтешили, ломались мысли - почему? Почему такая безнадёга, прижать к себе, не отпускать: он же почти пробил эту стену, неужели она не видит, что и он - в трещинах...Что тут плакаться - взять её сейчас, зарыться в эти волосы-водопад, выцеловать всю, сойти с ума... И тут он почувствовал, что её здесь нет: безвольно-молчащее, бессветное тело. И что бы он ни сделал, через точку, поставленную ею, не перешагнуть. "Уходи", - сказал он, не разжимая губ. Она вздрогнула, вернувшись в комнату, и ушла. Веник полежал ещё в нерассасывающейся пустоте и, не надевая зимнее, побрёл на почту вызванивать Щербакова.
- Бумс, Валера. А утром надо везти оркестр. Приезжай, а то потеряюсь...
Несколько дней фестиваля Валера не отходил ни на шаг. Они гудели в гостинице и иных следов в великом и прекрасном городе не оставили. Всё понимающий оркестр примирился с неизбежным провалом и использовал каникулы по полной. Таким помятым и косым Веник за пульт не становился никогда. Но вселенский пофигизм и тоска вдруг смялись таким катарсисом, таким единением обнажённых оркестрантских душ с неприкаянной пьянчужкой их дирижёра, что они вдруг стали лауреатами.
Через двенадцать лет, в шаге от вызревшего развода, Вадим погнал машину из Бреста в Новополоцк. Дороги их с Валерой после армии разошлись, но зависнув в невесомости, он решил откатать назад. Там и узнал, может, подспудно и это ожидая, что Лена переехала в Минск, до сих пор не замужем, и, со слов подружки Люси Безмен, так всегда о Венике отзывалась, так отзывалась - как о самом светлом пятне биографии. Так что, пятно, кати-ка в столицу и привози себя и Ленку к нам: буде уже от судьбы-то бегать...Покладистый ныне Веник и покатил. Май томил и маял, и шалый от воспоминаний и предчувствия водила схлопотал свою первую дырку в права при повороте на Ленинский проспект у цирка. Отроду там не было запрета, и Веник, не поверив гаишнику, с трудом отыскал хитрованский знак в листве дерева. Поздравив себя с почином, он, многие годы и тысячи километров между Чёрным и Балтийским морями да по не нашим европам сохранявший девственность драгоценных корочек, через триста метров у ГУМа угрюмо молчал, получив вторую дырку и заботливый приказ милиционера посидеть и отдышаться в его будке. Тут бы Венику тормознуть, придав значение знакам, но непутёвая судьба слишком рьяно решила меряться с подопечным достоинствами. Через пару минут он уже входил в пединститут и, узнав, что она на уроке, тихо приоткрыл дверь аудитории. Женщина, читающая лекцию, была и не была похожа на консерваторскую его любовь. Совместив два образа и, до покалывания в кончиках пальцев, не обнаружив водопада волос, он как-то сразу решил, что перепутал классы. На вахте, ещё раз проверив ключи и расписание, посоветовали ждать у двери и разуть глаза.
Рассыпая по подоконнику presto-пассажи финала си-минорной сонаты Чайкина, он не мог угнаться за выхлёстывающим и рваным сердцем. Дюжина лет, спресованных в полчаса, вибрировала той долгой-долгой паузой, в которой нет звука, но море движения и музыки, а в зале начинают откашливаться, и кто-то обязательно роняет гардеробный номерок и ключи. Заразительный этот рефлекс продлился растрещавшимся звонком, и коридор потёк ароматами, чириканьем и чисткой пёрышек. "Бабье царство, - позавидовал Веник. - Окучивает же кто-то поляну". Оторвавшись от стены, он выгреб на стремнину, боясь проглядеть и забыв о её всегда царственно медлительном темпе.
Легче прахом стать и тленом,
чем дождаться нашу Лену...
бормотал он, затормаживаясь от нескончаемого мельтешения.
- А вот она я, - пропели пухлые детские губы из-под уставшего, но искрящегося взгляда и причёски строгой взрослости. - Приехал отвезти меня в Ленинград?
- Можно и в ту сторонку. Если объяснишь, с какого бзика чудо-волосы похерила.
- Хамишь, Веник. Вместо того, чтобы букетик поднесть и на коленях прощение просить...
- Во как... Мало, что из-за тебя мне только что двумя дырками и почти красным просветофорили, так тут ещё, мэм, сюрприз на бедную мою репу. Придётся, чтобы опять не хлопать дверью, умыкнуть вас на море.
Пикник в лесу у громадного водохранилища незаметно и легко докатился до звёзд и любви.
- Прости, но я уже не девушка, - странно-наоборот прошептала она.
- Дожили: и я не мальчик...
- Мальчишка-мальчишка, - дразнилась она. - Так и не научился целоваться.
- Таки флаг тебе в руки!
- Мне бы древко.., - и она вскрикнула, когда, задыхаясь от простого разрешения давнего несродства, ощутила его в себе.
Под ритм толчков она, как мантру, повторяла его имя и отфамильное прозвище, внушая их себе и закрываясь от предыдущих мужчин. По крыше машины заксилофонил дождь, и, ускорившись, Веник, преодолевая себя, начал выходить, а она потянулась за ним и, затормозив поцелуем, забрала его влагу.
Веник не просил исповедоваться, но она выпалила о всех своих немногих мужчинах, кружевами психологических подробностей объясняя причины и недоумевая от следствий. Не обделённая мужским вниманием, принцесса умудрилась до двадцати восьми лет не уступать охальникам, а за два дня, на отдыхе в Сочи, потерять своё сокровище. Принцем оказался Ленинский стипендиат, выпускник Бауманского училища. Дочка скромных и совестливых преподавателей провинциального Лесного техникума любую банальность известного артиста, бренд учебного заведения, лауреатское звание и рецепт врача принимала за проповедь гуру. Почти гипнотическая внушаемость и весьма заниженная самооценка сочетались с изрядной душевной непластичностью, подчёркнутым запоминанием обид и фырканьем, коль не по шёрстке. А синдром мимозы и вечно закрытых форточек как-то центробежно ладил с фантастическим альтруизмом к незнакомым и тем, кого она любила. Находящимся между приходилось играть в одни ворота. Неподкупные фотографии ловили серьёзность и растерянность взгляда даже в её улыбках. Она была из породы беззаветных матерей и плохих любовниц. Принцу-стипендиату хватило беглой южной любови да романти-свидания в Москве через пару месяцев. Затем она ему писала и с трепетом хранила ответки детке, где полулениво охлаждались её порывы. Потом и эти крохи счастья растаяли. Она всё стучалась, не веря, что небрежно брошена, и терзалась вопросом: за что? И теза, что любовь заслуживается, по ней же и била издёвкой ответа: а ни за что...
Веник опять попался, когда отравленность взгляда и желание быть любимой начали докучать здоровью. Его ближайшим предшественником стал обходительный доцент с её факультета, которому она отдалась сразу после приёма у врача, ёрнически посоветовавшего лечиться не воловьими гормонами, а естественными. Машина пройдохи-доцента случайно оказалась в нужное время у поликлиники, а табу на женатого уже не кусалось. Заноза первой её любови превратилась в эталон, к которому встречные лишь примерялись. Спохватилась она к концу исповеди, ощутив веникову некую отстранённость. "Давай ещё", - попросила, и он бросился в омут, а она честно пыталась взять взаймы у его любви.
Утром их разбудил деликатно-назойливый стук в стекло. Два милиционера, проверив документы и вызнав места работы, стали вытягивать мзду за попрание всех норм морали. Выслушав угрозы сообщить на работу и паспортной пока жене, Веник послал добытчиков подальше и пожелал успехов в эпистолярном жанре. Но соучастница его в чащобном разврате изрядно перепугалась и, не дожидаясь малявы, как оступившийся и раскаявшийся член партии прибежала к ректору каяться. Бедный старикан час успокаивал греховодницу, замаявшись втолковывать, что ничего предосудительного она не сотворила. Весело получилось, когда милицейская бумажка так и не поступила. А на Веника телега прикатила. Посмеялись и они с директором над ретивостью нас берегущих, давно уже не удивляясь ментовским повадкам.
Так и начались вениковы катания. Конспираторша ли приводила его, пряча от хозяев, в свою комнатку, или снимали они бунгало в мотеле, но не спя уикенд, он вырубался за рулём, и попутчик бил его по щекам. Чтобы быть вместе и устроиться на работу, Венику нужна была неподъёмная по тем аховым временам столичная прописка. Знакомые и студенты пытались помочь, но, увы... А тут завуч Брестского музучилища тоже впал в развод и с Камчатки настойчиво стал звать Вадима и Лену к себе. Она же была прописана у знакомой родителей, дом которой шёл под снос. Реально через несколько лет светило своё жильё. На носу были курсы в Киеве и звание доцента. Так что становиться декабристкой и ехать на севера мерзлячке, ой, как было не в масть. Венику пришлось поклясться, что как только заработают на кооператив, тут же вернёт любительницу асфальта в стольный град. Предварительным условием была поездка в обратную сторону - прибалтийскую Палангу. А ухмылкой судьбы - отличие курорта от камчатского посёлка всего-то буковкой "г"...
На последней предразводной стометровке бывшая пассия добилась ареста машины в опечатанном гараже. Веника подобный нахрап не смутил, он просто открыл гараж и покатил со старой новой подругой к соснам и янтарю. Вряд ли эти годы она держала обет молчания, но непрерывный семичасовой монолог поверг Веника в ступор. Редчайше ему попадались женщины, умеющие молчать, и он всегда удивлялся непринуждённому говорению на любую тему, полагая это шелестение обратно пропорциональным умению играть паузу. Обо всём и вся поверхностных энциклопедистов не восхищали, а клонили к скуке. Но любые словеса от предмета обожания - как Песня песней. Наплетя Венику, как она соскучилась по морю, Леночка за две недели пару раз коснулась пяточками воды. А лесной и озёрный Веник к любой солёной луже за горизонт относился до неприличия невосторженно. Разве что плавать мог сутками. Через две недели, напринимав солнечных ванн и отведя душу почти цивильной западностью курорта, она призналась, что приехали они сюда из-за находящегося сравнительно недалеко Черняховска, откуда её первая и последняя любовь, а с Веником до той вершины не подняться, и даже, если всё рухнуло, ей невыносимо надо узнать - почему? Спасибо и прости, но дальше - она сама, только позвони, Вадим, и попроси его к телефону или узнай, где он, потому что письма перестали приходить из байконурского Приозёрска. Этот сюр его оглушил, а её бил озноб. Поддавшись мании, он позвонил и попросил Виталия. "Это ты, Вадим? - узнал его по голосу отец беглого стипендиата, и удивлённому Венику осталось только подтвердить ошибку старика. - Странно, что друг-приятель не в курсе: Виталий давно с женой и детьми в Калининграде". Попавший, как муха в паутину, Веник повинился, что запамятовал, спросил калининградский телефон и как дела-здоровье. Всё оказалось хорошо и пристойно.
- Должен разочаровать: никакой катастрофы, просто тебя кинули.
- Нет, не может быть так пОшло!
- Ну тогда на Байконуре рванула ракета, взрывной волной закинуло твоего принца в Калининград, где его охомутали и наделали детей. И украдкой под одеялом и в туалете читает он безумные письма оставленной им Золушки, и расплываются строчки от слёз...
- Ты злой, злой - я знаю, что ему плохо и он ждёт меня!
- Эх, Ленка, может уже хватит истерить и загонять себя. Ты же слышала: здоров и благополучен. И если за шесть лет ни звуком, ни буквой тебя не вспомнил - а был ли ждущим мальчик? Хотя я понимаю: одно дело меня, дурака, вразумлять, опуская, но тебя... такое не может быть, потому что не может быть никогда.
- Но ты же вернулся. И почему он не может сделать то же?
- О, мамины заповеди - не гуляй с женатым и не разбивай семью - как полиняли... Потёрлись жистью. На войне - как на войне? И если он не твой, пусть ей будет хуже: нельзя принцев держать и не пущать! Мы-то хоть честнее: наставил рога собрату, будь готов, что и тебе - по тому же месту. Ничего личного-истеричного. Только с припевочкой: "Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло..."
- Заповеди-припевочки... Тебе не понять, что я не могу вынести неопределённость. Мне только услышать: нужна я ему или не нужна...
- Ну, такие ребятки вас годами на крючке придерживают, к концу каждого месяца клянясь развестись с постылой. Виталий ещё молодец: ушёл по-английски. А читал бы принц "Маленького принца", может, и не плодил прирученных, безответственник. Придётся сделать ему сюрприз и сдать тебя с рук на руки. Всё, идём на традиционный прощальный ужин - и завтра отвезу тебя в Кёнигсберг.
В ресторане Веник уже не трепыхался. Лена оживлённо разговаривала с миловидной девушкой из подсевшей к ним молодой пары, а он молчал, думая о презрительной жестокости не любящих женщин.
- Мы, видно, в одной лодке, - обратился к нему сосед. - Как нас демонстративно терпят...
- Тоже финита карнавала? И в чём прокол?
- А чёрт их знает... Цветы, подарки, развлечения, американское "I love you" в конце каждого часа и камасутра после кофе в постель или просто поддержка, тепло и понимание без слов и жестов - всё зыбко и иллюзия. Четыре года я все прихоти моей женщины исполняю, а ближе короткого поводка - ни в какую сторону... Под прессом сравнений уже выдохся: не переплюнуть мне всех артистов, деляг и юродивых.
- Ну меня всего-то пару раз за ниточку подёргали. А вывод - как в анекдоте: "Ну не нравишься ты мне!.." Мы у их ног - тем и неинтересны. Им ведь - себя в жертву, самой казниться и мазохистски любить, и чем зависимей - тем и слаще.
- Как не крути, а нигде так не перемешано божественное и дьявольское, великое и мерзкое... По числу букв - первая шестёрка в коде апокалипсиса. И как найти в яростном клубке тоски, раскалённого льда, ревности, боли, страха, отчаяния, предчувствий, пустоты искорку бессмертия... Ну, за золотое правило Сан Сергеича!
Ночью Веник улёгся на диванчике, и никто ему не препятствовал. Утром, гоня в Калининград, он давил в себе искушение вывернуть руль в магнитные деревья. Она не проронила ни слова, видя побелевшие костяшки пальцев. Её уже не трясло, а колотило. Такой побитости и отчаянной любви он не видел никогда и, еле отодрав правую руку от руля, гладил её плечи, утишая рывки и жалея всех троих.
Высадив её у почтамта и подавив резонный внутренний голос, что ты, приятель, сделал всё, что мог, и пора отваливать, два часа бродил вокруг здания, шкурой и опытом расставаний не в силах заткнуть беззвучный вопль: "Почему?" А ведь это шесть лет и ломало его параллельную женщину.
Жалкая бездарность её телефонного выяснения могла завершиться или снисходительно-вежливым отлупом детке, что пора взрослеть, или использованием ситуации с лихорадочной лапшой и трахом, или обыденной треугольной тягомотиной. Бросание семьи и романтическое возвращение Венику, знающему таких мажоров, и в голову не приходило. Хотя он, сука, и некрасиво желал, чтобы безжалостная последующая реальность такого варианта выбила из неё надрыв и дрожь.
Потемнев лицом и жутко спокойный, он перестал, наконец, нарезать круги и вошёл в здание. И, как двенадцать лет назад на"картошке", наткнулся на поглотивший его синий отравленный взгляд и рассыпанные на коленях волосы девушки, сидящей на скамейке у окна и неотрывно всматривающейся в двери.
- Увези меня отсюда скорее, - ленкиным грудным голосом прошептала ему на ухо рвущая дежа вю женщина.
Раздваиваясь, он упёрся и потянулся к окну.
- Запомни и оставь - её нет. А я - вот она. И ещё - вся жизнь,может, что и получится.
***
Проскакивая Черняховск, он повернулся к ней, и она положила палец на его губы. Оставив её спящей в машине, он зашёл за едой в первый попавшийся бар в Тракае. Краем глаза скользнув по телевизору, вздрогнул, увидев в репортаже о дневном дорожном происшествии влепившуюся в дерево шоколадную "Ладу". Камера медленно объехала смятое железо и на миг остановилась на странно знакомом белорусском номере. Когда в машину скорой помощи поднимали носилки, порыв ветра отдёрнул простыню, и на землю пролились каштановые волосы. Репортёр скороговоркой, переходя на русский и несколько удивляясь, сообщил, что у погибшей девушки нет документов, и она не находилась на месте водителя. Куда при таком ударе исчез водитель, было совершенно непонятно.
С проваливающимся сердцем Веник побрёл к своей шоколадке и прилип к асфальту, уставившись на выходящую из передней двери юную копию его любимой, спящей на заднем сидении машины с таким знакомым номером...