"Эти глаза напротив..."
Пьяный Сож толкался в стены грота, требуя внимания собутыльников и могучим сверкающим водоворотом соблазняя их стрекозиных спутниц. Сегодня опять был не его вечер. И несколько растерянные и быстрее обычного напивающиеся мужчины тоже проигрывали свои ещё не начавшиеся маленькие сражения. Пусть их женщины уйдут и лягут с ними - ночью не будет любви и обладания, потому что механического действа не коснётся эротика. Особо рьяные, всё же вырвав стон и конвульсии, вдруг увидят в далёких упавших глазах обнажённого бога, который в зелёной гимнастёрочке и брюках-галифе скользит сейчас между столиками и не под свирель, а всхлипывающие скрипку и гитару уводит, с ухмылкой Крысолова, из проклятого ресторанчика a'la грот души их бессильных насекомых. Противиться колдовскому обаянию двухметрового, слепленного не по человеческим жалким лекалам божества, равно и описывать его не иконную ипостась - и немощно, и бледно. Цыган, который мановением ресниц мог бы обрушить модельный запад, удовлетворялся бельканто попсовых шлягеров и каждонощным умыканием одной из ресторанных фей. "Пусть я впадаю, пусть, в сентиментальность и грусть - воли моей супротив эти глаза напротив..." - пел ангел, клубясь над столиком, и жгучее сладкое бесстыдство швыряло порхушек к его мягким сафьяновым сапогам, они целовали его руки и прижимали их к рвущимся из декольте грудям, и душное липкое сладострастие проступало на их вечерних платьях. Теряя себя и забывая спутников вдруг ставшей убогой и неромантичной жизни, они поправляли причёски, комкали салфетки и тянулись к василиску, шелестя пересохшими губами: "На меня, на меня..." "Эти глаза напротив, чайного цвета, эти глаза напротив - что это, что это?" - страдал небрежно цыган, и великая пошлятина околдовывала, открывая дамские чакры в русалочьих хвостах, и мантрой резонировала с чешуйчатыми стенами грота. Ни один униженный авторитет не мог и пальцем шевельнуть, чтобы залепить бутылкой в сияющее чело, но ёрзал на стуле от непреодолимого желания подставить, как в парашной молодости, свою нахлебавшуюся приключений задницу неземному лингаму. Многие местные бойцы, сбросив к утру наваждение, рвались покончить с женоловом и били своих блаженно-отрешённых раскоряченных девок, которым повезло стать избранными.
_ А чё то - это чё!? - подсекундил Валера вслед гамлЕту, и бог, уронив дежурное обаяние, задержался взглядом на угловом столике. - Ну невозможно быть таким красивым мужику, - добавил своему внутреннему удивлению подпевщик, впервые перелив зелено вино в бокале тоже озадаченного Веника. - Мне, пожалуй, и на водочку пора.
- Хорошо, сир, что мы без баб сидим, - кивнул на растоптанных собратьев Веник, перепутав обычные свои "э" и "е" в приставке-обращении к приятелю. - Бал у Воланда...
- Конфуз, канкан и ***дство... Мне кажется, что в догмате Триединого дьвольская сущность-то ох как черно квадратит. Потому что только Отчим может кайфовать, демонстрируя деткам-квазимодо такое совершенство. Невозможным совершенствованием их искусительно и посрамляя...
- Ум, талант да красота с удачей расбросаны, от щедрот, так не глядя, что львиной долей достались избранным деткам и народам. А остальные - золушки массовки и навоз. Неравенство и иерархия - вот мироустройство от Господина. И прохиндеев, его таким придумавших.
- Ты на меня злишься, что опять я на свою жопу нашёл буратину, накинув лишний армейский годок. Ну, мог я удовлетворить госкомиссию, да душа-квазимодо всю жизнь сладкоголосую, как этот местечковый гименей, дудку-д'амур поганой своей сущностью ненавидела. И подставила подножку, дурила. А ведь дай мне не гобой в глотку, а Голос в гортань - да я бы не алко, а работоголиком восславил милость божью. Но хвалёный наш выбор так, сука, предопределён...
- Ладно, Щщер..-со всех-баков... Все наши блюдечки с золотой каёмочкой - в Рио-де-Жанейро. А на лётном моём училище и на твоих оперных подмостках - лишь наши болты. И, увы, не такие, как у этого красавчега.
Гомельским мимоходом Вадим принимал новополоцкого гостя в последний уикенд бабьего лета. Сосланный в культпросвет, Веник, вразумляясь этими двумя составляющими ректорского самодурства, уже тоже успел задурить уставные военкомовские мозги настойчивой шизью забраться поскорее в армию. Калерия Иосифовна, их бывший проректор и нынешний ангел-хранитель, искала возможность взыскания воинского долга с оболтусов маршировкой на каком-нибудь одном плацу. И последние их зазаборные деньки золотели на фельдмаршальских румянцевских дубах в древнерусском посаде с прозвищем - Гомий.
Через полтора месяца ветер сдул в Сож позолоту эполет, и приятели очутились таки в одном карантине. Поскрипывая новенькими наваксенными сапогами и ещё пахнувшими только чистой кожей и латунью ремнями, салаги, стараясь не подфутболить передние пятки, вышагивали к столовке. Назначив старшего, сержанты, которые круглосуточно натягивали раздолбаев на измерение от столба и до обеда, куда-то отлучились передохнуть. Солнце и морозец расслабляюще бодрили, и споткнувшаяся о четверых замызганных, расстёгнутых и с болтающимися у яиц истёртыми ремнями джигитов сотня защитничков блаженно жмурилась и урчала желудками. Один из абреков, покуривая и поплёвывая, стоял посреди асфальта между нависающими с двух сторон трёхпалубными казармами, а трое молча и деловито, как-будто остригая баранов, начали снимать с передних рядов пилотки, ремни и сапоги. Гортанно клёкая, они ощипывали неверных, и было ясно, что будь поближе горы, начали бы с голов.
- А не подавишься? - спросил невысокий крепыш из третьей шеренги, отодвигая наглую лапу, и тут же, без словесного вразумления, получил ногой в пах.
Орлиная спесь, нокаутированная соседом согнувшегося крепыша, ткнулась горским носом в асфальт, и, по свисту сторожевого пса, на роту посыпалась саранча. По какому-то тупому штабному недомыслию, а, может, и по стратегически дьявольскому замыслу танковая "дикая дивизия" была подавляюще сформирована из "лиц кавказской национальности". Сдёрнутые с гор арканом, понимающие по-русски только мат и команды, презирающие не свою породу, эти прирождённые воины были идеальным, до поры до времени, оружием против чехословакий и прочих рязаней.
Минимум пятикратный перевес, шпыняя и вереща, буквально вмазал румяный от крови ротный колобок в угол громадной столовой, и под беснующийся намаз правоверных у её стен шабашом летающих табуреток и шестиметровых лавок обрушился на головы и разодранные хэбэшки арийской расы.
- Прекратить! Смирна-а!! - заорал неведомо откуда взявшийся молоденький лейтенант и, выхватив пистолет, шандарахнул в потолок.
Ударом в отчаянный затылок проверили крепость табурета, и под "Аллах акбар!" захваченное оружие облевало штукатуркой и щепой попадавших друг на друга защитников своей озверевшей Родины. Обкуренный анашой джигит умудрился в упор не попасть в семь тонн дрожащей баранины, и отсутствие "груза 200" дало возможность пригнавшему комендантский караул командованию загнать аллаха в бутылку и замять не существующий национальный вопрос.
Зализывая раны, качаясь тасканием кумулятивных снарядов и отбиванием траков от доисторической грязи; выгрызая окопы и стачивая до древка мётлы под нежное сержантское "Я вас научу дорожки ломом подметать!"; по четыре часа впечатывая в плац чугунные ноги с чётким уяснением, где правая, где левая в точнейшей науке в области сапог, в которые каждонощно прыгая со вторых ярусов, чуть ли не в воздухе вписывались в брюки и портянки; мылом и линейкой окантовывая кроватные покрывала; отжимаясь в упоре лёжа, пока не добегут отставшие; вне всякой очереди драя толчок и гоняя крыс на заплывшем дискотечном полу столовки, где, ошкуривая горы мёрзлой картошки, можно было урвать хвост морковки и, блаженствуя, запихнуть в постоянно булькающие, ещё не ужавшиеся желудки; съёживаясь на шикарных лекциях типа "Выстрел - это вылет пули из дула" по гениальной методе "Хули ты умничаешь, обезьяна? Ты пальцем покажи!", - то есть таская круглое и катая квадратное, строптивый карантин затачивался под установочную проповедь культпросветполитмайора: "Вы, шакалы, здесь обсохнете от материнских соплей и научитесь убивать!"
Броневея со "Щитом Родины", конспектируя "Время" и зубря Устав вприкуску с матчастью АКа, убивцы в послеобеденный час бегали за леденцами и печеньем в спасительный ч-пок (чё покупать?) или сидели на табуретах в казарме перед телевизором, который смотреть было можно, но включать нельзя.
Прочитав по официальной шпаргалке вызубренную наизусть присягу, карантин перевернул страницу и растёкся по пересылкам. Трёхходовка оказалась наиболее приемлемой комбинацией, и карантинный "шах" отодвинулся заманушно тихим ходом. Уже порастерявшие книжный патриотизм приятели оказались вдруг в раю. В окружном штабном оркестре было так цивильно, сытно и бездедовщинно, что все долги Родине хотелось отдавать только здесь. Но даже научившись за неделю сносно попукивать на альтушке, не духовик Веник, естессна, не мог примкнуть к параду. Валеру оставляли без вопросов, да и пересдать гобойный хвост под боком консы было неизмеримо сподручнее, но ради синицы дружбы он плюнул на журавля в столичном небе, и дуэт после Нового года задвинули в морщину. И неважно, какие паты-маты сулил последний ход, ангел-хранитель помог остаться вместе.
В 40 километрах от Минска разбили когда-то татар хана Койдана. Лишь в беспамятной незлобивой стране могли называть свои города именами супостатов. Сменяв Койданово на Дзержинск, городок не был оригинален в хренах-редьках нашей непредсказуемой топонимики. Спикировав с общажной чичеринской улицы в его окрестности, приятели попали под Станьково, где в заброшенном парке графа Чапского миражил герб матери ленинского соратника: "Vitam patriae honorem nemini"(1). Изречения латинской чеканки, замыленные натужными временами и их убойными лозунгами, и через тысячелетия звучали камертоном.
Но не в морщине. "Придворная" окружная ракетная бригада дрючилась под генеральские лампасы своего командира-полковника. Холуйство и стремление подставить очко под субординацию пронизывали жизнь гарнизонных вояк, где понукание давно заменило честь. Хрипя в тяжёлый унисон замерзающими жабрами, вытянулась на плацу по стойке "смирно" бригада под тысячу человек, и, чуть приволакивая правую ногу с подарочным шрамом интернацкомандировки, бежит по рыку командира его заместитель-подполковник. И со вскинутой к виску рукой боевой офицер полчаса - и не в кабинете, а прилюдно - облёвывается одним нескончаемым предложением паркетного выскочки. Не виртуозные, а уныло повторяющиеся матюговые пассажи болванчика были лишь обратной стороной государственных засосов, маразма, тыкания и дедовщины. "Бей своих, чтобы другие боялись!" - этот избитый лозунг не пущающей власти взращивал в её клетках пожирающие их метастазы. Причиной конфуза и последующего визга подполковник не был. Торжественное начало учений в присутствии штабных окружных лампасов сфальшивилось оркестровым пшиком. Ещё осенью многолитровая бутыль спирта, принесённая в каптёрку старшиной оркестра Ткаченко, была уже на треть разбавлена водой. Аккуратно ремонтирующие жизнь смазкой её клапанов и прочих трущихся частей куски(2) и крепящий дембельские права сержант Комлик перелили градусы неубывающей бутыли в естественные горящие ёмкости. И примороженная в ожидании высокого начальства бригада, бухнувшая в плац по подполковничьей команде "Шаго-ом... арш!" тысяченожным сапожищем, кашляя от смеха, пропечатала мимо трибуны под колокольчик комликовского большого барабана... В тщетной мольбе взграбливались дирижёрские руки, грозя немыслимыми карами. Мороз, обидившийся на вечные "авось" и неуважительный ангельский дистиллят, намертво прихватил клапана в бесполезных дудках, не дав распухшим, КАК У негра, вениковым губам взбодрить своим тук-тук-пуканьем расслабленный от коньячка начальственный тонус. Определённый на партию II трубы баянист понял, что, если Родина прикажет, пятнадцать лет, потраченных им на знакомство с музЫкой, можно скостить до такого же количества дней и, разодрав исцелованные мундштучным цветком своей инь-яновой любовницы губы, овладеть, попутно с несколькими десятками маршей, её медным чревом. Но вывороченные негритянские губы, КАК И ритуальная езда по говнам(3) и стрельба "пуф-паф" из указательного пальца были ничто в сравнении с официальным просёром самого главного аспекта учений - строевой подготовки. Отодвигающиеся заветные лампасы можно было притормозить лишь выдержанной лекарственной смазкой гурманских желудков проверяющих и публичной поркой натаскивающего боевые расчёты, но ложившего на расшаркивание и потихоньку спивающегося офицера.
От неминуемой, как минимум, губы оркестр спасла объявленная на ночь тревога. ВУЗ подрос до ВУСа(4): дудельщики-маршисты, похоронная команда, стройбатовцы тяни-толкай, поросятники хоздвора подвизались ещё и регулировщиками. В учебном районе, где каждый мальчиш-кибальчиш знал все колдобины военной тайны, заброшенные в глубокий тыл врага оркестранты рулили, какой стёжкой-дорожкой ползти колоннам ракетных монстров. В армии, где столовый агрегат для чистки картошки дороже моторесурса живой единицы, в армии, живущей по принципу "Танки берегите, а солдат бабы нарожают", в армии, прогнавшей через эпицентр атомного взрыва на Тоцком полигоне дивизию, чтобы посмотреть, что будет с солдатским мясом, где победа любой ценой выше сраной жизни, - отдать приказ солдату и забыть о его существовании плёвое дело. А и хули то стратегам моноистины и плана по потерям в мирное время: спишем нах...
Вытаптывая в сугробах посреди поля постоянно завьюжимую дорожку, выброшенный в пять утра на пост Веник увидел уже и вечерние огни далёкой деревни, а колонна всё не появлялась. Жратвы по причине как бы неожиданной тревоги не дали - ведь и снять служивого с поста должны были через час. Мысль, что что-то форс-замажорило, возникла в заледеневшем от давящего мороза и выдувающего душу ветра часовом к исходу суток. Приказывая себе не упасть, он держался уже только толстовским ЕБЖ(5).
Моча, ударившая в головы пьяных после парада проверяющих, изменила диспозицию и погнала бригаду на сотню километров в обратную сторону от Веника. Собравшиеся, наконец, к обеду второго дня вместе в своём фургоне срочники оркестра поняли, что одного потеряли. Объявив его дезертиром, занятые прорывом к лампасам отцы-командиры даже не удосужились отдать приказ о поимке. Взбешённый Валера еле выловил куска-разводящего и, вместе с ефрейтором Колей Гончаром силой впихнув сусанина в газик, свалил с учений откапывать "дезертира". Утюжа занесённое поле, сигналя и крича, они несколько раз проезжали мимо свалившегося в сугроб Веника. Толстый кусок не мог ни сориентироваться, ни объяснить, почему он забыл своего постового, на полусогнутых бросившись выполнять разворотную команду. Колян изгвоздил его локтем, втолковывая, что любой приказ в паркетной морщине надо выполнять через перекур, вдруг и отменят... Они бы и не нашли, если бы отчаянные вопли Валеры не просверлили ледяное забытьё, и выплывший на мгновение из сладкой неги Веник негнущимся пальцем не нажал курок автомата. Выдёргивая дезертира из жарких стран и гурий, они ножом раздвигали стиснутые зубы и вливали из фляги в почерневший рот скоммунизденный спирт, согревая своими телами.
Через несколько дней несостоявшегося натотсветного дезертира поставили охранять притоптанную лесную полянку, где на огромном пне дымились хромированные котелки с потянувшим в лето борщом, жареной свининой и вспучившимся омлетом. Оранжевые апельсины томно пузатились под тональные по цвету икорные глазки, жеманно рассыпанные в удивлённых хрусталях. Масляные ломтики сёмги, завёрнутые в роскошные блинные халаты, соблазнялись тёмными сосками девичьих виноградных гроздей, льнущих к уплотняющим цвет солнечного пня инистым 5-тизвёздным бутылкам, презрительно глядящим на однозвёздных лампасников и угождающего им звездочёта-комбрига. Оттепель сгустила снег на еловых лапах и тишину, и из разодранных облаков выныривал бледный блин, завидуя жару своих барских собратьев. Незавидные вениковы супчик из мослов той хрустящей корочкой свинки и перловка бултыхались в его усыхающем желудке, а лицо и ещё покалывающая от морозной памяти душа тянулись к верхушкам елей, ловя выныривающего пловца. Пронырливая воронья компания, изготовившаяся к подчистке пиршества, тоже расслабилась и начала оттягиваться бомбометанием. Генеральские погоны были манящей целью, и щедрые асы залпом добавили каждому по вожделенной звёздочке. Полковнику звезду пожадничали, и суетливо стирая носовым платком награды начальству, он свирепо заорал хихикающему Венику: "Огонь по падлам!" Короткая автоматная очередь направлялась, видимо, рукою Робин Гуда, и за его лазерной стрелой двое подбитых стервятников уткнулись в пень. Брызги борща и икры залепили физиономии и лампасы, и прибежавшие на выстрелы офицеры и караул услышали резюме учений: "Тебе, стратег, своими ракетами только по воронью и пулять!"
Дымя подошвами у раскалённой печки, глотая мороз из-под дверной щели раздолбанного фургона и облизывая соседский сапог на своей мордати, нежась на перине сучковатых поленьев, возвращающиеся с первых своих учений лабухи видели сладкие сны, где были музыка и такие покладистые музы...
В мае, в череде разводов-караулов, тасканий окрестных жмуриков и подкраске травы поступила команда превратить шалунью-Усу в море. Размеренная гарнизонная жизнь сбивалась с маршевого ритма лишь обмывами редких звёздочек, клубными танцульками по выходным, полудохлой самодеятельностью и привычными адюльтерами в рамках субординации. Когда трубач от Бога Лёня Горский, схватив огромную оркестровую тубу, гонял молоденького лейтенанта-двухгодичника, грозясь запихнуть его по помидоры - это было одно. А когда страдания по бывшему студенту, переведённому из городка с подачи завистливого женсовета, утешились майором-особистом - это уже почувствуйте разницу. Объясняя Лёне, что крепко себя любить без разрешения командира не положено, мудрый старшина Ткаченко пенял ему не возможностью потери хлеба с маслом, а незнанием женского синдрома замкнутого пространства. Перманентный гарнизонный декамерон был почти официальной отдушиной, а общее сродство лишь бодрило и крепило военную и политическую подготовку. Разнообразя быт, командование и бросило отделение срочников музвзвода голыми руками городить-усмирять гарнизонную речушку.
- В жизни всегда есть место подвигу, - спихнув в неё сапогом первый окатыш и выкатив грустные тысячелетние глаза, что-то классичненькое процитировал Олег Лапидус. - И угораздило ж меня влипнуть в эту морщину...
- Да, Олежек, это ж такой народ осрамить незадачливостью, - посочувствовал Валера. - Ну мы - чёрная кость, а каково вам с Баглаевым в корчагиных-то...
Однокурсник Валеры и Веника, длинный и худой, как смычок контрабаса, альтист Коля Баглаев евреем не был, но духом был с Олегом. Переквалифицировавшись в кларнет, он c генно одарённым приятелем-баянистом, нашедшем себя в могучем тромбоне, не то, чтобы отлынивали от службы, но всячески стряхивали её прибабахи. Что и разродилось у упёртого хохла Ткаченко афоризмом: "Оркестр, конечно, многонационален - все русские. Но по характеру есть и евреи".
- Пусть для Лапидуса я поц, он из тромбонов - самый моц! - выдал оду Веник. - И в тумбочках, как нашему, блин, командиру ему и в голову не придёт ковыряться.
Статный красавчик сержант Александр Комлик был хитёр и подловат. Не будучи музыкантом и попав на непыльное место в бригадный оркестр, он мог бы неплохо понимать службу и на сверхсрочке, когда бы не тихое наркотство. Выходец из Средней Азии умел улыбаться и угождать, и даже в "дедах" не особенно шмонал подчинённое отделение. Но когда Саше по случаю перепадала доза, его службовой ретивости да строевой шагистике удивлялся и оркестровый старшина. Внештатные шмоны и закладывания Ткаченко и дружкам-дедам, бздительность и почитание Устава доставали хуже мордобоя привлекаемых для поддержания авторитета собутыльников. Стащив у Веника тетрадку стихов и читая её под ржач дедов в каптёрке, сержант нарвался на обещание быть отлупленным сразу же по выходе из дембельских ворот, поскольку хоть пиит и тянет бодягу в два раза меньше, но выйдут-таки они в одно время... Прописав салаге несколько вразумляющих затрещин, деды, размягчённые анашой и смазочным материалом, советовали Большому Барабану исправлять несправедливости армейского института хотя бы непрерывными внеочередными нарядами, чтобы суслик знал, где у службы край, а где конец.
- Кто смеётся хорошо, тот смеётся в последний раз, - огрызнулся Комлик.
- Да не выё...живайтесь, товарищ сержант, - солнышко всегда Валеру умиротворяло. - Чем больше ты дрючишь Веника на кухне, тем более ответственен за взлёт графоманства в великой русской литературе. Нет ничего пользительнее для мозгов, чем чистка картошечки. Такие после центнера образы-словеса вспучиваются - мама не горюй!
- Смотря что у кого вспучивается, - тихо, как всегда, заметил Баглаев. - У тёзки Гончара, особливо сейчас по солнышку, пучилка все станьковские щепки будоражит. Не зря его Ткаченко на месяц вперёд увольнительных лишил.
- И самоволок хватает, - буркнул, пытаясь себя утешить, ефрейтор.
Компанейский и добродушный деревенский паренёк был, пожалуй, единственным, кому морщина нравилась. Полюбив здесь духоподъёмную музЫку, он старательно попукивал на альтушке и приобщал окрестных солдаток и вдовушек к самовольским забавам.
- Бодрись, Колян, что Щербине ни увольнительных, ни самоволок не положено, - хлопнул пригорюневшегося штрафника Веник. - Он бы, раз показав, всю клиентуру тебе обломал.
Маленький, пухленький, гладкий колобок Саня Щербина, и неделю не продержавшийся в ракетной обслуге, после первой бани заделался писарем в штабе и ударником в оркестре по совместительству. Став в буквальном смысле вдруг знаменитым благодаря ухмылке Бога - умопомрачительной доколенной оглобле-приблуде. Вся бригада, включая особый и политический отделы, почувствовала себя не просто обделённой, но впавшей в ересь. Сделавшим стойку гарнизонным соратницам сказка лишь снилась. Женившись незадолго до армии, обладатель сокровища не успел найти в теряющей сознание и глаза обездвиженной женщине той радости, ради которой стоило поднимать такую тягость. Не сбежав в голубизну, он удовлетворялся пока соразмерным инструментом - турецкими тарелками и уважительной поварской добавкой к его достопримечательности. Но потенциальная опасность для ефрейторской малины была грозной.
- Ну что - провели рекогносцировку, - окончил трёп сержант. - При отсутствии техники только и остаётся вбить Щербину сваей на этом берегу и перегородить русло его великолепным безобразием.
Как всегда, из ниоткуда нарисовался старшина. Понятие "вездесущ" удвоением предпоследней согласной обозначало его среди устоев СА не уступавшим трём солдатским рублям.
- Пригорюнились, моцАрты? А чтоб вам служба мёдом не казалась, - месяц сроку! И пока рукоблудным морем позор с оркестра не смоете, отсюда - только на ночь в казарму.
- Галеры... - протянул прикованный не своей исторической родиной.
- Не скрипи, Лапи...дус! Командир сказал - хорёк! И никаких сусликов!
- Есть, товарищ старшина, стать на безрыбье раком!..
- Блюё.., тьфу, блюдёшь устав - живёшь до ста! Стой-то - стой, да оглядывайся. Чтоб Щербина не подкрался... А пока вас Терентий Михайлович попользует.
Невысокий и несуетливый мужичок в неснимаемой кепчонке был из той неприметной и невырубленной до конца породы, что и является сутью земли, где могут подковать блоху и накостылять любому ворогу, но в которой нет счастья. Не понукая, но встраивая в свой темп, он так выматывал бычков, что перестали сниться бабы. Бравый сержант и половой гигант заелозили, предъявляя дембельские права и ноя в штабе, что ручку не в силах поднять... Прораб их, шелудивых, и выгнал.
Одев в деревянные рубашки берега насыпи небольшого железнодорожного моста, просвещаясь в теории флютбета и надводной части, забУхали самое весёлое: вбивание 6-метровых свай в русло. Пока дерево впитывало секретное и мерзко пахнущее михалычево средство от гниения, прораб, надев химзащиту, истыкал железякой дно, привязывая ленточки к протянутой над водой бечеве. Валунами Бог миловал, но булыжники шли под дном россыпью. Стоя по грудь в воде, прилаживали к ленточке буратину, пытаясь под глазомер папы-Михалыча воткнуть поглубже любопытный нос. Затем трое пластались, взбираясь на охренительную высоту, по лестницам-этажеркам, втаскивая на ремнях трёхручную чушку шестипудовой "бабы". Шатаясь от веса, ветра, течения и форшлагов двух атлантов, троица с кряканьем принимала на грудь бетонный женский торс и тюкала по чавкающему, как при хорошем трахе, могучему фаллосу. Страховкой были только молодая карма да вечное "авось". Случалось всякое. Хорошо парашютикам, когда внизу уже нет твоих пацанов. Скользнёт нога, или онемеет рука - и расходящиеся стартовые фермы догоняют плюху рогатого седалища, а бритые воробушки бессильно стрекочут зародышевыми крыльями, матеря земное "g". А приголубит тебя плюха или буратина - и не горюй, мама, над грузом "200" исполнившего воинский долг, мля. Хорошо проклятым империалистам: ни траву не красят, ни гальюн зубной щёткой не драют, ни картоху, родимую, тоннами не ошкуривают... Знай, тренируют себя военным делом настоящим образом, не обременяясь музстройбатами. И дудит, весь значимый собой, морпех, поднимая звёздно-полосатый, и от Флориды до не нашей Аляски полощутся его благословляемые копии над дверьми коттеджей. И не по праздникам, а по душе. Не наш, увы, кумач, равнодушно снимаемый через пару дней после барабанных лозунгов. И за политотделами, международной пролетарской солидарностью и единым политднём... ау, патриотизм! Тюк-тюк, тьфу - опять буратина на нос самородок нашла! Поэтому ныряй, Олежка, и ломиком-ногтями выковыривай происки сионизма. И не поминай, не поминай ласково - родина, она и в Африке Родина, и также в кибуцах ибуца...
Ну, и ладненько: что входит-выходит, тоже проходит. Сварганили море, выжгли лиру на боковой стенке плотины - и удивились: сколько ребятни окрестной и нюшек гарнизонных попы греют, творцов и сигареткой не вспомянув.
- Да, моцАрты, хоть что-то от вас - пощупать руками - на земле останется, - убавил желчь получивший благодарность и премию старшина.
- Нам, товарищ старшина, тоже чтой-т и руками пощупать не мешало, - встрепенулся застоявшийся Колян.
Через пару недель сподобились Валера и Веник на первую увольнительную. Мудрить тут было нечего: селёдочка-пивко - и как повезёт... В хрустящей, не надёванной ещё парадной форме, просадили они полугодовую солдатскую получку и пошли дышать в поля. Расслабленное солнышко жмурилось в бусах ручейка, и две молодые шалавы, прилепившиеся к чуть поддатым и опять бедным солдатикам, привели их к шалашу, под которым и звенел тот ручей.
- Не, ты смотри, какой классический дуэтик, - толкнул Веник приятеля, царапнув таким далёким уже подзалётом.
Голоногий и угловатый, невзрачный рыженький кордебалет с колдовскими коровьими глазами был порывист и односложно молчалив. Но прима... Вмиг засмущавшиеся и протрезвевшие кавалеры таращились, онемев, на, даже, не чудо - ангела шестнадцати годков. Невинность немыслимым образом обволакивалась женственностью, а соразмерность боттичеллевских линий бёдер и шеи длилась в каждой чёрточке неземного создания, уводя в нереальность. Потребуй этот не знающий, что он минимум эталонно-голливудский, ротик, и мигните лишь эти небесные озёра - и друзья по гроб в гроб бы друг друга и приладили. Но семечками словеся, божественный деревенский каприз не догадывался о своём небожительстве. Болтая о зверьковой осторожности подружки, она выпалила на вопрос Валеры, мол, не обижает ли их ракетная бригада:
- А они её не ..!
Непринуждённость обиходного словца в устах хер...ё-ё-ё...увима шатнула заматеревшую в связках солдатню кувалдой по заполыхавшим ушам.
- Ммм... кх-кх-кхе... - закашлялся Валера, пофигистскую толстокожесть которого не пробивали ни хохляцкие старшинские, ни бронебойные комбриговские словеса. - А тебя?
Веник свирепо взглянул на позорника, посмевшего грязной мыслью коснуться ослепительного божества, забыв о благоуханном цветке, выпавшем из детски-припухлых губ.
- Да она все дембельские торчки уже пять лет примеряет, - оживилась задетая за святое подружка. - После "Марша славянки" эту кошку целыми батареями накачивают.
Солдатики, прикинув ежегодный бригадный "выпуск", не поверили арифметике: входило-выходило за полтыщи...
- Бедный Клёп - не в той морщине служил, - вспомянул погибшего и профуканного Гиннессом рекордсмена-другана Валера. - Вень, а ты ведь на звезду таращишься.
- Не может быть - они нас разводят... пленительные идеал и гармония - и *лядь?..
- Я не *лядь, а почти святая, - обиделась на смешную цифирьку безупречность. - Если Бог меня такою сделал, значит, умысел имел, чтобы я радость дарила. И кто меня от подзалётов и болезней хранит? И ваши щекоталки - а подсчёт свой удвойте - лишь слегка туманят, но ни разу не ОТЛЮБИЛИ... Так что, как только кончу - так и схиме конец.
- А ты не раз-по разу сорок раз благодать дарить, а к кому-то хоть на месяц прислониться пыталась?
- Пробовала она, да у ней любилка не с сердцем соединена, - пожалела Любочка идейную нимфетку.
- Ну, Вендя, у тебя возможность все свои смурные проколы загладить. А мы с Любовией в лугах утонем.
Веник остался с нокаутирующей его красотой. Находящемуся в ауте и не мнилось, что её можно вожделеть, а не молиться. Но когда упоительная лолита забралась на покрытые сеном доски шалаша и, задрав лёгкий ситчик, стала, зачёрпывая из ручья, остужать малиновые губы, гипнотическая сила вмяла в них Вендю, и хлюпая тысячепервым, он почувствовал, что родниковая влага из мерной ладошки орошает и его ввинчивающийся зад. Журчал ручей, рассыпалась колокольцами убегающая Лю, приближаясь к шалашу - пора было закругляться, так и не сняв с миссионерки схимы.
- Вот коза! пока подружка армию топит, эта щепка только дразнит... Надеюсь, перья ангелу не все повыщипал?
Ангел и не заметил перемены. Доски также кряхтели, прогибаясь шатким мостиком, и лилась из ладошки струйка, отпуская грехи очередному ныряльщику за жемчугом любви...
Так и докатилась в трудах ратных служба до вениковой "славянки". И договорился он с начштабом, выбив другу разрешение на пересдачу госа - с автоматическим исключением из армейского универа - да сдвинуть засранца-гобоиста хотя бы на месяц подвига не удалось: то ансамль под душещиппопсу на танцы образовался - и там завиртуозил тенор-саксофон, плюнувший в самое немогу гобойной классике, то всё погода была для неё слишком хороша... Отчаявшийся Веник достал начштаба последней соломинкой-бартером, предложив оставшийся валеркин год сменять на добавочные полгода к своему сроку. Гордая армия, ещё не хлебнувшая унижения иными временами, блюла Устав и вышибла неудавшегося взяточника из морщины.
От расстройства и тоски забыв накостылять сержанту, он ударился об воспитание юношества в родном брестском музучилище, поставив новоиспечённого ефрейтора на доппаёк и прибавку к законной трёшке. На Новый год, прикрываемый сердобольным сержантом Коляней, ефрейтор позволил Венику себя умыкнуть. И забурились они в общагу на свой шестой Новый, случаем втиснувшись в молодую 16 комнату. Миледи Л.Д. - наказание венькино - вряд ли случайно посадила его рядом с бравым пьяницей, каждой рюмкой низлагавшей - по чесноку! - прелести его брестчанок. Затем пьяница превратился в потомственную севастопольскую морячку-гимнастку-скрипачку, а когда в этой девчонке зашумела наследная цыганская кровь - всё вернулось на круги своя: Веник обалдел. И захотелось опять пожить в незабвенной 47-ой, вновь протирать с незабудками лестничные подоконники, и курс свой старый вспомнить, и курсы помоложе, и театральное, любимое, всегда вдрызг и в дым кафе, и оперный, и хореографическое, и столовку пивзавода, и бар "Юбилейной", и набережную, и проспект, и её, родимую, о четырёх столбах, и пять новогодних, пять дальних ночей... Нагрузившись и размякнув, ефрейтор поплёлся ворошить венькино старое-престарое, битое-перебитое и, вернувшись, обозвал его дураком и разными нехорошими словами...
"Приехал я из длительной командировки. Усё у парадку. Правда, зусмана вкинули раза в четыре больше, чем в марте прошлого года. Ну, солопет, тебе такого и не снилось: когда тебя затолкали в машину, считай, что ты находился на горячей печке под ватным одеялом. Во как Валерка околел был, и это при моей любви к минусовым градусам. Сейчас отогреваем плечи и ноги да ногти, кожу на вирзохе и основное, конечно, это яи (это у нас появилось выражение: положить яи на кровать, т.е. отойти ко сну). О занятиях на инструментах речи и быть не могло, были занятия важнее этой ени-бени, сам понимаешь, как усиленная чистка картофеля изо дня в ночь и т.д. и т.п. Здесь сейчас солнышко оченно уж мягко греет, выйдешь так на улочку под лучики и такое счастье чувствуешь в душе, вроде бы ты достиг именно такого момента понимания бытия, при котором тебе всё послать вроде бы. Да здравствует культ нашей 40-градусной... жары, солопет, чего ж ещё... Да, Глинского забрали в Новинки(6), комиссовали чувака уже, а его место занял Акмовский (в Новинках!). И Байнеко там побывал. Ничего себе пироги, а? Это от нашей командировки произошло, так может и весь оркестр скопытиться. Ну ладно, пиши . До приказа осталось 198 дней. Херня."
Но что-то сломалось на том полигоне. Самый старый в бригаде 26-летний срочник, уже и сам в утро-100 дней до приказа лишающий молодых масла, начал охмуревать от относительности плетущегося времени. Не спасали ни дембельские дежурства на острове посередь собственноручного моря, ни ансамблевые отдушины на выпускных вечерах... Да и сержант Гончар, наконец, попался, накачав бедняжку, и, не особо горюя, женился.
Веник всё приготовил для приезда: и работу-нагрузку в училище, и комнату в преподавательском общежитии, и ходатайство дирекции к командованию части, чтоб побыстрей... В день приезда Валеры директор молча вручил Вадиму Витальевичу тетрадный листок: "Здравствуйте, Константин Константинович! Пишет Вам Щербаков. Я не смогу приехать работать в училище, так как меня не устраивает квартирный вопрос. Извините за некоторые беспокойства, причинённые мной".
..."Вадим, здравствуй! Может, кончишь ты на меня камень в кармане носить? Не солидно это, чувак, сам подумай. Дядька тут уже совсем скирялся, два раза выходил из вытрезвителя и четыре раза ночевал под Двинским мостом, а ты хоть бы хрен продолжаешь молчать. Не могу же я жить без твоих писем. Надо думать, как лето будем проводить, конечно, если ты захочешь со мной, засранцем, увидеться. В общем, чувак, давай мириться, потому как ты был и будешь моим единственным другом".
"Веник, сдал госэкзамены. Ты знаешь, что я женился? Если хочешь, я могу и развестись".
Хлопать дверьми Венику было не привыкать. Чем дальше по жизни - тем тише, но всё чаще навсегда. Но ценя раунды только с судьбой и проигрывая, что уж тут, по очкам, нокаутирован он был и всего-то ничего: трёшка смертей да пара предательств. Бабы, приятельства, работы, дороги и прочие обломы тешились счётом в параллельных играх. Скрепя зубами в долгом дорастании до сути, что если кто-то уходит - то благослови иль не прощай, но помни, Веник даже не недоумевал, а просто потерял половину своего "я". Выискивать причины хода коня буквой "Г" было уже незачем. Их и не объясняли: шли письма и открытки, и какой-то новополоцкий мужик из чьей-то жизни сватал свою дочь за сына Веника и приглашал жить в пустующей материнской квартире, что смотрела окнами на его окна, и из которых можно было забрасывать донки в Двину...
Через 112 месяцев от последнего их общажного новогода Веник вывел машину из гаража, и сквозь майское людское половодье начал отматывать кино назад. Разрыв и затянувшийся пока развод были банальны, как статистика и love story. Вечный сюжет в вариациях душевного гриппа хорошился в одном: прививки не давали иммунитета и бочком ностальгии подпихивали к попытке прошлого.
Поправив шатающееся мироздание с Витьком Малых и вызнав, что Валера недавно второй раз женился, поделив с бывшей детей, Веник смял годы, как салфетку, и пошёл как бы мимоходом. Из-за угла. В полупустых магазинах вычерпанной почти страны ловить было нечего, и он завернул на базар. Эра челноков чуть брезжила, но львиная доля в нашем базаре была, как всегда, блошиной. И в этом, не восточном, унынии Веник чуть не наткнулся на Валеру. Стоя в пятнадцати метрах по ту сторону прилавка, тот с пустыми глазами опущенно жевал травинку, торгуя каким-то барахлом. По-каратистски мгновенно сгруппировавшись, Веник ушёл на полусогнутых и, позвонив в квартиру, сказал приоткрывшей дверь женщине, не будет ли она любезна позвать Валерия Константиновича. Дверь распахнулась, и Веник вздрогнул от жалости, не желая узнавать, кем эта страхолюдина приходится хозяину квартиры.
- А Валерия нет дома, - приветливо ответила она. - А вы кто, если можно?
- Вадим я, давний знакомый...
- Вадим Витальевич, как же так... да заходите! Ирочка, скорее сбегай за папой!
Симпатичная девчушка лет семи юркнула за дверь, а вторая жена хлопотала и не знала, куда усадить. Веник, не оглядывая скромные хоромы, неловко поддерживал разговор и прислушивался к двери.
- Вадим, рапина, ты всё-таки приехал! - заметно размякший и с пивным животиком, прикрывшим некогда кубический рельеф, его обнимал и хлопал по плечам Валера, и они ловили отблески в глазах друг друга.
После выпивки проговорили ночь, так и не коснувшись уплывшего в туман вопроса. А на удивление Вадима, чем его приголубила вторая жена, Валера вдруг проклюнулся сквозь скорлупу ощутимо покалывающих мурашек: "Ох, Вендя, но как она КОНЧАЕТ!". И Веник, сжимающий расползающиеся точки соприкосновения, увидел, что всю жизнь его друже был одиноким.
Через четыре месяца, женившись на своей консерваторской любви, Веник укатил на Камчатку. Вернувшись в иную страну, он час искал на самозахватном кладбище могилу Валерки. Завуч Витёк так и не вспомнил, где училище похоронило своего преподавателя. В впадине меж холмов улыбался с фотки венькин друг, дослужившийся и до этой морщины. Словил инсульт, пытаясь помирить дочь и мачеху, не поделивших сумочку. На упавшего в коридоре отца вскочила свихнувшаяся в какой-то религии взрослая дочь и топтала его ногами, крича: "Изыди, бес!.."
*******
В сочной малахитовой долине меж изумрудных холмов на вечерней зорьке рыбалят два усатых русоголовых подосиновичка: сбитый крепыш с боксёрским плюхой-носом и сплетённый из жил худощавый юноша. Издалека, от сруба тянет дымком и песней.
- Испопсился ты, браза, - вываживая зарывающуюся в солнечную дорожку рыбину, навёл критику крепыш. - Одна польза, что хоть Венику ориентиром этот калейдоскоп будет.
- Всё недосуг было спросить: а что ты хотел ему сказать, чуть не перетянув сюда до срока? - искоса следя за поплавком, разлил беленькую по полстакана Валера.
- Да уж что успел бы... А в трёх словах: ничего не бойся!.. - Клёп бросил рыбу в траву и, принюхиваясь к подёрнутым дымом словам, задержался взглядом на тёмном склоне дальнего холма, над которым разноцветными махаонами скользил беззвучный снег. - Ну на посошок - и встречать пора.
Прохладный ветер, вынырнувший из-за холмов, согрелся, смешавшись с дымом сруба, и потянулся за приятелями, разбрасывая мотивчики и такие прилипчивые слова:
Эти глаза напротив - калейдоскоп огней,
эти глаза напротив ярче и всё теплей,
эти глаза напротив, чайного цвета,
эти глаза напротив - что это, что это?..
------------------
1. Vitam patriae honorem nemini (лат.) - Жизнь Отчизне, честь никому
2. Куски - служащие-сверхсрочники
3. Говны - бездорожье
4. ВУС - военно-учётная специальность
5. ЕБЖ - если буду жить
6. Новинки - дурдом